Был январь 1924 года, лютая для Югославии была в тот год зима. Мои дед и отец вышли на прогулку. И дедушка сказал моему отцу: «Ой, какой сильный мороз. У меня очень-очень болит левая рука и в левой части груди. Это такой сильный мороз, очевидно, бьет меня». Но ни отец мой, ни сам дед не догадались, что это был готовящийся инфаркт. Вечером мы в детской нашей играли, весело так. Вдруг вбежала в детскую – она была проходная – бабушка с перекосившимся лицом, бросилась в соседнюю спальню моих родителей, что-то им сказала, и я сразу понял, что что-то случилось с дедушкой. Но не подумал, что что-то страшное, ну, думал, может, просто заболел. Нам ничего не сказали, мы пошли спать. На следующее утро, как только я проснулся, сразу же спросил: «Как дедушке?» Моя мать ответила: «Лучше». Он умер. Я бросился в соседнюю комнату и вдруг на стене увидел что-то такое, что было вделано в стенку. Остановился взглядом на этом месте, потому что я не видел ничего, но я отчетливо почувствовал, что там стоял дедушка и смотрел на меня. Никогда не забуду этот его взгляд – это переживание, эта любовь уже из-за порога смерти.
Когда я приехал в Петербург, меня повели в Исторический музей города Петербурга, и там я нашел письма, которые мой дед писал своему отцу, когда моему деду было десять лет. Я прочитал эти письма и увидал мальчика, очень интересного. Мальчика, который обращался к своему отцу на «вы», и письмо носило характер очень благовоспитанного мальчика, который совершенно определенно старался проявить уважение к отцу и очень большое почитание даже, но в то же самое время проявлял свои некоторые чисто мальчишеские пожелания и некоторые фразы такие, и было видно, что он очень живой ребенок. Он готовился, как все думали: будет пажом. Он и был пажом у императора Александра Второго. Но это отразилось в какой-то степени на будущем моего деда, потому что ему не нравилось многое в том, что было в этой структуре, в жизни, в Пажеском корпусе и потом в пажах, в придворной жизни…Поэтом он решил выйти в общественную деятельность. Эта общественная деятельность, как известно, привела его в конце концов в Государственную Думу. Он всегда говорил, это я помню, и впоследствии и тогда еще, в начале, что он убежденный октябрист. Это совсем не значит, что он был сторонником Октябрьской революции, «октябрист» тогда, ее до революции, означало совсем другое, это означало манифест 18 октября 1905 года, этим манифестом Император Николай Второй начал фактически парламентарный строй в России. Создалась партия октябристов, и в этой партии видную роль в то время играл мой дед. Но пришло время, когда он понял, что необходимо ответственное министерство, которое будет отвечать перед Думой, потому что невозможно было провести по-настоящему никакой законопроект, никакой закон, потому что было такое сильное вмешательство и не было серьезной работы в парламенте из-за этого. И тогда он начал говорить об этом государю в своих докладах. Но государь считал в данном случае, что октябристы более правы, что время еще не пришло. И поэтому все время были известные столкновения взглядов у моего деда с государем по этому вопросу. Может быть, мой дед был не прав, я не знаю, но я знаю и от него лично, и от моей матери, которая была как бы его секретарем, и мне это лично рассказывал старший архивариус Александовского дворца Кучумов, которого я посетил незадолго до его кончины… Было семнадцать докладов моего деда. Государь сохранил их, и они остались… даже в течение всей войны и были найдены после войны, в 1945 году. В этих докладах мой дед сообщал государю все, происходило тогда в Петербурге и вообще в России и в Государственной Думе. Когда уже все совершилось, он сказал генералу Рузскому: «Единственный, кто говорил мне всю правду, был Родзянко». Когда Гаврила Принцип, молодой студент, убил эрцгерцога Фердинанда, наследника австрийского престола, Австрия тогда предъявила ультиматум Сербии, премьера-министр Сербии помчался курьерским поездом в Петербург, прямо к моему деду. В то время как раз мой дед бывал у государя с докладами почти ежедневно. И, в частности, когда стало известно об этом, то тоже был принял государем и сказал государю, что он. Как председатель парламента, Государственной Думы, уполномочен сказать, что весь русский народ жаждет того, чтобы Россия защитила единоверную и слабую Сербию. Надо сказать, что моему дедушке не нужно было всего этого говорить, потому что сам государь, перебив его, сказал: «Да, да, конечно, конечно, мы не предадим нашу единоверную Сербию».
Война, как известно, была не только в защиту Сербии от Австро-Венгрии, Германия использовала этот момент, чтобы сокрушить благоденствие России.
Есть такое мнение, будто бы мой дед намеренно и заранее заготавливал падение монархии и династии и отречение императора. Это клевета. Его задача была совсем не в том, чтобы расшатать, а как раз наоборот – укрепить династию в момент опасной и страшной войны и страшной угрозы, которая, он видел, надвигалась со стороны революционеров. Тогда он обратился к императору Николаю Второму с призывом отречься от престола для того, чтобы спасти в последний момент династию и страну, потому что в Петербурге в это время уже были такие события, что другого пути он не видел. Он направил в Ставку Гучкова и Шульгина со своим посланием императору; как известно, он там просил о том, чтобы государь передал престол так, как оно должно быть по конституции и по закону о престолонаследии в России, своему сыну, наследнику-цесаревичу. Государь, как известно, отрекся за себя и за сына, чего он делать не имел права, это было против закона о престолонаследии. Но здесь победила любовь отцовская, забота о больном сыне и защита, как он понимал, его здоровья. И когда эта весть дошла до моего деда, он стал бледным, как полотно, белым, горько заплакал и сказал: «Теперь Россия погибла. Теперь ничего сделать нельзя». Это мне лично рассказывал его личный секретарь, который все это видел и слышал тогда Салтыков…
Мой дед все-таки взял на себя управление страной до того момента, когда можно было создать хоть какой-то временный комитет Государственной Думы – Дума была в роспуске, - который взял бы на себя задачу создать Временной правительство. Четыре дня продолжалось это единоличное правление Россией моим дедом. За эти четыре дня не было никаких эксцессов, был полный порядок, и вся страна точно оцепенела… Мой дед не хотел показать никому, что он хочет власти, потому что он не хотел этого в личном отношении. Он не был в этом смысле честолюбцем, который хотел бы забрать все в свои руки, и упустил действительно власть из своих рук. Но он создал все-таки временный комитет Государственной Думы и включил в этот комитет и будущего премьер-министра и военного министра Александра Федоровича Керенского. Я его знал близко. Это было в Лондоне, куда Керенский приехал навестить своих сыновей. Керенский сказал мне, что в те годы, когда он думал, что творит историю России, не понимал того, что понимает сейчас. Он сказал мне: «Я фактически был только маленьким винтиком в огромной машине, которая шла своим путем, а я думал, что эту машину веду». Вскоре после этого Керенский заболел, и мне сообщили об этом и сказали, где он находится, он был в больнице. Это было незадолго до Пасхи. Я пришел к нему и долго с ним беседовал. Эту беседу я передавать не буду, это было беседа священника с больным. Он попросил исповедатья, и я его исповедал.
Иногда мне кажется, что Промысл Божий для того сделал внука председателя Государственной Думы перед революцией священнослужителем, чтобы исторически закончить путь Керенского.
Когда уж Ленин взял все в свои руки и повел бывшую Россию к будущему Советскому Союзу своей властной рукой, тогда мой дед пронял. Что ему уже делать там нечего. Теперь уже надо было думать о спасении собственной семьи. Он приехал на юг благополучно и сразу же отправился в ставку генерала Деникина и сказал, что он принимает участие в белой армии и будет сочувствовать и содействовать ей. И в какой-то мере он это делал, но с большими трудностями, потому что в Белой армии его фактически не приняли.
Мой дед был очень мило принят сербским правительством, и ему дали государственную пенсию, такую, какую бы он получал в России, но это ему давала братская Югославия в благодарность за то, что он в свое время сделал для братской Сербии.
Я начал замечать кое-что странное. Дедушка бывал ужасно грустный, сидел за своим письменный столом молча, ничего не делал. На письменном столе стоял портрет государя императора Николая Второго. И что он там думал? Может, молился, вспоминал? Я не знаю… Люди не могли не отметить некоторого совпадения, и газеты, конечно, писали об этом: всего три дня разница было между кончиной моего деда и Владимира Ильича Ленина, а через два года, в 1926 году, умер другой человек, который настроен тоже был, как и Ленин, может быть не в такой степени, против моего деда и который сказал ему: «Нам нужен был козел отпущения, и мы избрали вас» - генерал Врангель. Настоятель русской православной церкви в Белграде отец Петр Беловидов подозвал меня и сказал: «Ты будешь нести крест впереди всей похоронной процессии». Пришел поезд, подошел этот вагон, вынесли гроб, «Со духи праведных», лития, и похоронная процессия двинулась, я пошел первым. Я не знаю, что именно я тогда переживал, но я отдавал себе отчет, что теперь мы хоронили человека, который такие вещи говорил открыто моему деду. И мне стало ясно, может быть, по-детски ясно, но все-таки ясно, что надо было молиться об обоих, потому что они сейчас там встречаются перед Христом Спасителем на своем первом суде Господнем.
Мне владыка Иоанн (Максимович) сказал: «Ты молись за своего деда, чтобы Он простил ему его невольный грех, это был невольный грех, не умышленный, а невольный, но все-таки грех, и надо это сделать». Теперь я как епископ властью, данной мне Богом, могу не только принеси за моего деда покаяние и перед царской семьей, и перед Россией, и перед русским народом, но и ему отпустить его вольные и невольные грехи (см.прим.).
(Прим. В 1998 году, за год до своей кончины, владыка Василий, будучи в царском Селе, в Федоровском соборе произнес короткую проповедь, в которой сказал: «Мой дед хотел только блага для России, но, как немощный человек, он часто ошибался. Он ошибся, когда послал своих парламентариев к государю с просьбой от отречении. Он не думал, что государь отречется и за своего сына, а когда узнал это, горько заплакал, сказав: «Теперь уже ничего нельзя сделать. Теперь Россия погибла». Он стал невольным виновником той екатеринбургской трагедии. Это был невольный грех, но все-таки грех. И сейчас в этом святом месте я прошу прощения за своего деда и за себя перед Россией, перед ее народом и перед царской семьей и, как епископ, властью, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю его т невольного греха».)
Епископ Василий (Родзянко). Спасение любовью. – М.: Сретенский монастырь, 2007.